Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тоскую я… Мне Федор сказывал, ты рассердилась и Афанасия прочь прогнала.
– Не прогоняла я! Он сам ушел!..
– А сей блаженный меня звал, – в очах слеза блеснула. – Мы сговорились с ним во странствие пойти, суть, в Палестину.
Скорбящая его обнять хотела, утешить словом иль рукою, да спохватилась: не мал уже, не отрок, чтоб гладить по головке…
– О чем ты рещешь, сын? Убогий Афанасий блажен и стар, а ты боярин! Се государь сказал. Вот оженю тебя и ко двору, служить.
Но материнской строгости не внял Иван, потупил взор, вздохнул:
– Ах, маменька… Что мне земное? Там, в Палестинах, есть следы Христовы. Куда бы ни ступил, на камень иль песок, повсюду вырастала травка. И любо мне взять сию травку с корешками, а ежели есть семя, то семя взять, чтоб в Русь снести да нивы все засеять. Се был бы зелен сад!
От слов сиих душа Скорбящей умилилась и ужаснулась в тот же миг; живя с блаженными, он сам блаженным стал. А след ему служить! Что же творить-то ныне? Плеть не возьмешь, чтоб научить, и потакать нельзя…
– Ложись-ка почивать, боярин, – сказала строго. – А с завтрашнего дня юродивых всех вон, чтоб душу не смущали!
И в тот же час ушла.
В светлице запершись, затеплила свечу, на лавочку присела, не в силах шевельнуть перстом, и долго слушала, не зазвучит ли глас пастушьей дудки. Но за окном и лист не шевельнулся, зато сквозь дверь морской волной накатывался все тот же стон и храп – хоть уши затыкай! К сему же, на себя позрев, увидела наряд венчальный, и боль сердечная, столпу подобно соляному, взметнулась и застыла. Покликала служанку, да где ж дозваться сквозь зубовный скрежет и сонный крик юродивых и нищих? Глас растворился, канул в мрак преисподни! Тогда боярыня сама сняла одежды и, обрядившись в рубище, к иконам встала, однако же кипенье звуков за дверями, словно котел в аду, притягивал сильнее и душу леденил.
– Помилуй, Боже, – токмо и сказала да подняла персты.
И онемевшая, стояла, пока служанка не проснулась, не постучала в дверь.
– Звала ли, госпожа? – и длинно так зевнула.
За вольность этакую в другой бы раз за космы оттаскала, но от покоя, лености служанки вдруг притупилась боль, а замершее сердце встрепенулось, и пенистая кровь по жилам разошлась.
– Звала, – промолвила она и засмеялась. – Да вот запамятовала… Чего-то захотелось… То ль жажда одолела…
– Холодного кваску? И с хреном? Аль кринку молока?
– Нет, квасу не желаю. Чего бы сладкого…
– Вечор варили сусло…
– Эк, сусло! Давно медов я не пивала! – боярыня встряхнулась. – Неси бочонок из подвалов заводки осьми лет, соленой осетрины, да с перцем ветчины. Ужо проголодалась.
– Да ныне постный день! – служанка ужаснулась. – Пробили третий час, уж вторник…
– Подай! За космы-то давно ли не таскала?..
– В сей миг я, госпожа!
– Постой!.. Еще грибочков белых и рыжиков в сметане. И не забудь маслин! Не тех, что в Нижнем покупали, а сладких, из Твери. Ну, яблочков моченых с тмином… Да сирых не буди, ступай тихонько. Пусть еще поспят… Ну все, ступай!
В тот час же заспанная челядь засуетилась, посудой загремела и рысью в погреба, оттуда в спальню госпожи. От запахов съестного вся нищета проснулась, вороний грай по терему поплыл, и в двери застучали. Обыкновенно, заслыша шум убогих, она бежала к ним, чтоб рассудить и утвердить порядок, однако же в сей час, поднявши кубок, боярыня взмахнула лишь бровями.
– Подите прочь…
Мед взвеселил ее, и смертная тоска развеялась, как дым. А в дверь стучали: вначале Киприан, затем проснулся Федор. Блаженным не вняла и утоляла жажду, как будто отходила в мир иной на смертном одре. Пришла и матушка Меланья, подобно мыши, поскреблась, покликала и удалилась восвояси – боярыня не отзывалась.
– Ах, сладок старый мед! Светло в моей душе!
Она пила, вкушала, пожалуй, битый час и было в пляс пошла, но встала – ноги не держали! Со смехом улеглась и, слушая пастушью дудку, оторвалась от пола, воспарила! Забыв о прелестях бесовских, она купалась в неге и будто не спала – до самого утра, подобно птице, летала в горнем свете. Где-то вода плескалась, ребенок лепетал, и чудилось, бездумный сей восторг продлится вечно….
Тем часом к терему Скорбящей примчался князь, у коновязи лошадь бросил, подпруг не распустил и в тот же час к воротам. В калитку постучал и крикнул, не таясь:
– Эй, стража, отоприте! Се я пришел, боярин Вячеславов!
И тут из подворотни вдруг голос проскрипел.
– Напрасно, батюшка, и не стучи. Не пустят. А лучше полезай в окно. Ведь прежде лазил?
– Довольно в окна лазить!.. Ты кто таков?
– Верижник я, боярыня пригрела… А послан передать, чтоб не входил.
– И кто ж тебя послал?
– А благодетельница наша, вдова Скорбящая… Ступал бы ты отсель! Духовный пастырь Аввакум, разгневавшись, наложил епитимью. Ох, зол был на страдалицу, геенной огненной грозился! В молитвах ныне матушка, по тысяче поклонов еженощно…
– Откуда взялся Аввакум? Он же в Боровске!
– Сама к нему ходила и токмо что вернулась. Эвон и оси не остыли на карете…
– За что же ей сия немилость? За что нести сей тяжкий крест? Она ж святая!
– Ох, ох… Да за грехи, родимый, за грехи… Ты ж, князь Вячеславов, и искусил ее! Али не ведаешь? – и пальцем погрозил. – Ах, проказник! Прельстил вдову, а сам гуляешь, в поле ветер!
– Я взять ее приехал! И в сей же час к венцу!..
Верижник сгорбился под тяжестью креста, обвис и жалостливо молвил:
– Раскрылся тайный ваш союз. На исповеди благодетельница во всем призналась и раскаялась… И отреклась!
– И отреклась?!. Да быть сего не может! Не верю я! Ты лжешь, убогий!
– Горяч ты, молодец. Обидно слышать слова твои, егда слыву я по Москве как Божий праведник. Мне имя – Федор! Ужели ты не слыхал?
Боярин отступил и шапку снял.
– Прости уж, не серчай… Условились мы с государыней… Когда вернусь со службы, поедем под венец, где обвенчают по старому обряду… Я загадал: коль жив останусь – знать, сей союз по воле Господа… И видит Бог, искал я смерти!
– Ужели не нашел?
– А не было мне смерти! Два дня тому схватились со стрельцами. Пришли наш город жечь. Мы насмерть встали. Трех лошадей убило подо мной, а пулей из пищали пробило латы, но вот сия вещица, надетая ее рукою, спасла живот, – он ладанку достал. – На вот, позри! Ишь, покорежило! Как раз в нее попало…
– Слепой я, темный, не узреть…
– Я к ней спешил, через заставы, где хитростью, где с боем… Неужто отреклась?
– Се истинно, я слышал сам.
– Но как же клятвы, перед иконой данные? А как любовь?
– Что бабьи клятвы, молодец? Эк, во что поверил…
Вдруг вскинув голову, боярин шапкой оземь.
– Аввакум?!. Духовник Аввакум?!
– Он! Он, батюшка! – верижник зашептал с оглядкой. – Душой ее владея, он разорвал союз ваш. Быть по сему, открою тайну. Ты полюбился мне за храбрость и отвагу… Духовник Аввакум и сам не прочь потешиться с вдовою! Все замечаю! Глаз-то вострый! Кто овладел душою, уж телом овладеет!
Князь брякнул саблей в ножнах и к коновязи.
– Ну, протопоп… Ну, сукин сын, держись. Из-под земли достану.
Вскочил в седло и с места взял в намет. И еже бы не ветер, что свистел в ушах, пожалуй бы, услышал, как старик смеялся:
– Достанешь, как же… Экий ты смешной!.. И сатана достанет вряд ли, хоть точит зуб…
14.
Распоп по-прежнему молился, когда уж за полночь возникла свара, железо скребануло, шум и хрип тяжелый. Послушав сей раздор, распоп вскочил – ужель сподвижники прознали и выручить пришли?
– Эй, эй, кто там? – окликнул шепотом.
И в тот же миг земля осыпалась и кто-то в яму спрыгнул.
– Се я пришел, распоп! Ответ будешь держать!
– Не знаю, кто ты! Назовись!
– Василий Вячеславов! Должно, не раз слыхал.
– Не тот ли молодой боярин, что у Морозовых служил в приказе тайном? – распоп напрягся, цепь в руки взял, как плеть. – Еще сказали про тебя, кормилицын опричник?
– Все ложь и зависть придворных псов! Я отчине служу.
– Да сатане ты служишь, поелику безбожник! Вы в костромских лесах деревьям поклоняетесь да пляшете под гусли!
– Не задирай меня, распоп, я с миром к тебе шел.
– А что же зришь-то эдак, словно убить явился? Архимандрит послал?
– Я сам пришел и не убить… Познать желаю: кто ты есть? Святой пророк иль дерзкий искуситель…
– Аз есмь Аввакум Петров!
– Вельми наслышан… Но молва людская ровно вода весенняя: то муть, то светлый ключ…
В сей миг распоп стал вкрадчивым и тихим.
– И о тебе мне ведомо довольно. Но мыслю я, чем боле ведомо, тем крепче хворь моя, сомнения терзают. Ты кто на самом деле?
– Я князь.
– Но суть твоя?
– А княжья суть – нести огонь. И по сему мой род светлейший.
– Нести огонь – добро… Да токмо носишь скверну! В рощеньях молишься, богам поганым требы воздаешь и пляшешь, а в храмах крестишься, как православный. Иль се – молва? И оболгали?
